"По рисункам моим и картинам можно видеть и слышать меня"...
Когда Анатолий Зверев говорил эти слова, он уже отчаялся встретить среди тех,
кому они адресованы, человека, которому созерцание его рисунков и картин не
заменят живого пожатия его руки. Мне не быть автором биографически-сюжетного
повествования о любимом Звереве, ибо "внутренний принцип единства не
годен для биографического рассказа", но попытаюсь рационально возразить
навязыванию небрежными статейками и анекдотами праздных гуляк интеллектуального
мира ложных расхожих представлений о нем. Искусство Зверева не нуждается в защите,
но хочу, чтобы видели художника таким, каков он есть.
В
"герменевтических" комментариях к творчеству
Анатолия Зверева ( статьи, экспликации, и проч.). мало любви и к самому
художнику и к его искусству; их "похвалы" порождают под его именем
некий искаженный и усеченный в многочисленных кривых зеркалах образ.
Не сомневаюсь, что в будущем появится исполненное любви и поклонения, деликатное
(без посягательств на целомудренность отношений художника и его созерцателя),
если не конгениальное, то профессиональное исследование полного тайны жизнетворчества
Анатолия Зверева. И будет оно о месте его эстетики и творчества в мировой культуре,
в отличие от нынешних попыток сведения их к временному контексту ("художник
60-х годов"). С задачей справится тот,
кто, страстно любя творчество Зверева, как минимум, совместит в себе активный
интеллект, умение созерцать и сопоставлять духовные пространства, знание истории
искусства и искусства ХХ века с его проблемами,, емкость, точность и силу языка,
словом, автор должен быть соизмерим с такими корифеями активного созерцания,
как М. Бахтин, А. Лосев, Дж.Джойс, С.Киркегор. В их книгах не встретить имени
Анатолия Зверева, но, как это ни странно, в них гораздо больше Зверева, чем
во всей писанине о нем вместе взятой.
"Единственное историческое действительное бытие больше и тяжелее единого
бытия теоретической науки" - пишет Бахтин. После знакомства с Анатолием
Зверевым могу расширить сказанное, говоря языком Бахтина: больше и созданного
искусством тысячелетий целого мира объективно-значимого содержания, в котором,
если и "отводят" место, то весьма незначительное титану, жившему на
его границах с жизнью, и расширившему этот мир примерно так, как человечество
расширило, например, свои возможности в скорости перемещений, сменив наземные
виды транспорта на космические. То, что было совершено им в этом мире, "никем
и никогда совершено быть не могло". (Анатолий игриво говаривал: "Таких,
как я, нет, не было и не будет". Вот ведь и таких , как ты, читатель дорогой,
нет, не было и не будет, и таких, как я, он, она...)
Состоялось абсолютно новое свободное творчество, не цементирующее каждое открытие
в нечто законченное и устойчивое - мечта эстета ХХ века.
Но ни одно из опубликованных высказываний с частных точек зрения не отмечает
грандиозную значимость его самобытного, независимого в своей универсальности
творчества как событие мировой культуры; в них Анатолия Зверева представляют
тенденциозно, запросто навязывают принадлежность к тому или иному вторичному
"течению" в живописи ХХ в., неудачно пытаются завершить неадекватными
обобщениями его эстетику, свести ее на стихийность и гениальность. В точности
по Тертуллиану: "Хвалят то, что знают, порицают то, чего не знают, и то,
что знают, порочат тем, чего не знают". Зверев создал необозримую Вселенную;
его эстетика незавершима, неисчерпаема, "перерастает все оценки" и
универсальна, как сама жизнь: принадлежа времени его "исторического действительного
бытия", она содержит в себе эстетику будущего, эстетику становящегося.
Бесспорная гениальность А. Зверева, пронизывает непередаваемым очарованием не
только наследие художника, но и "житейские" поступки его и слова,
и как целостная характеристика указывает на первородность его творческого процесса,
но не единственное достоинство художника. По этому поводу уместно вспомнить
Гадамера: "основанная на понятии гения эстетика по сравнению с художественным
мастерством в его действительном проявлении всегда страдала односторонностью"
или Вяч. Иванова: "К простоте вожделенной и достолюбезной путь идет через
сложность". Гениальный Зверев любил Ван Гога, Врубеля, Рембрандта, А. Иванова,
Ф. Васильева, А. Саврасова; эстетика самого свободного из исполинов Возрождения,
Леонардо, стала для него в какой-то мере прародиной его собственной эстетики,
очень много рисовал с детства, и, вероятно, за некоторым пределом "количественное
накопление технического совершенства диалектически перешло в качественное целое",
стало свободой самовыражения непостижимой точности, чистоты и силы. Вот что
говорит без ложной скромности, шутя констатируя свои достижения и возможности,
сам Анатолий Зверев в беседе с А.. Ерофеевым, записанной и опубликованной последним:
"-Ты ощущаешь себя профессиональным художником?
-Профессиональным абсолютно. Какой непрофессиональный художник смог бы так точно
рисовать, как я. До меня не было художника, который, не глядя на натуру, так
точно мог бы изобразить павлина. Я профессионал высшего класса, но не ремесленник."
Ответ тем, кто смеет навязывать Звереву эпигонство ( для них первичны Поллак
и европейские экспрессионисты ) опять же в словах самого Зверева ( опубликованная
запись Кизельватера ):
"...ташизм, кстати, я изобрел, только никто об этом не знает ... еще в
ремесленном училище! ( заметим, рубеж 40-х - 50-х ) ......... Нет, на меня абсолютно
никто не влиял. Рисовать я действительно научился лучше всех, потому что я старался
... , и лучшего, чем у меня, рисунка, как говорил покойный Румнев, ни у кого
не было - я раньше мог рисовать, не глядя на бумагу, один к одному! - Так в
мире никто не рисовал - ни Рембрандт, ни Энгр, ни даже Леонардо, мой учитель".
Существует немало свидетельств вышесказанному очевидцев творческого становления
Зверева. Художник М. Кулаков : "Зверев стал маэстро Зверевым от нуля, не
испытав на себе влияния западных школ."
В контексте несколько слов о пестром обширном каталоге замкнутых (как правило)
в себе явлений, в который пытаются нынешние искусствоведы поместить творчество
Анатолия Зверева. (В парижском сборнике 82 года "Направления современного
искусства в мире" насчитывается до 110 "направлений" и "течений".)
Авангард снял проблему качества: творите, все, кому не лень! Эйфория по этому
поводу , может быть и уместная в среде участников массовых демократических "художественных"
акций , улетучивается при прогулке по 9 галереям из 10 даже у зрителя, далекого
от шпенглеровского
категорического неприятия искусства ХХ века. (В лучшем случае скажешь: хорошо
хоть рисуют, а не воюют.) Не может не вызывать эстетическое сочувствие рефлексия
художников ХХ века над искусством: многие "направления" появляются
в диалоге с центральными идеями (или вследствие отсутствия таковых), царящими
в ХХ веке: мыслители пишут о тайне мифического сознания - в художественной среде
возникают "индивидуальные мифологии" ,идеи Ортеги, Хейзинги, Зиммеля ( философии игры, философии жизни) вполне зримы
в акциях тотального искусства ( акционизм, хэппенинг, перфоманс и т.п.). Живы
и любимы и "Водоем" Борисова-Мусатова, и "Крик" Мунка, и
произведения Магритта с их особой действительностью, занятна карнавальная ситуация
хэппенинга (чего не скажешь о перфомансах: возникшие из актуального интереса
к собственно творческому процессу, вытащенные на сцену многочисленные акции,
состоящие из нарочито синтезируемых явлений, "подобных явлениям жизни"
(в противопоставление явлениям искусства) привели лишь к сползанию на территорию
драматического искусства и пользованию его средствами, т.е. к замене одной формы
творчества другой; получилось искусственное искусство искусственных событий,
увы), увлекает трансцендентное зодчество супрематистов, рационализм кубистов,
но "ценить следует лишь то, что породил дух, все ж остальное от лукавого",
и о Ван Гоге, о Врубеле, о Звереве - разговор особый, здесь уместно говорить
об искусстве в его универсальном назначении. В настоящее время девальвации слова
эстетические чаяния, равно бегущие как "холода кантианского чистого познания",
так и "биологически окрашенной философии жизни", как никогда, обращены
к овеществлению жизни в живом творчестве. (Отсюда широкий спектр всевозможных
акций тотального искусства.) Осознанно или нет в искусстве мы по-прежнему ищем
универсального жизнеутверждения, воплощение необходимого, главного, верного,
того, что наилучшим образом определяют сами художники, как "универсальное
в нас", а душой и духом узнается как свое. Такая потребность перманентно
присутствует в эстетических рефлексах (является, может быть, их основой) и от
нее не освобождают ни игры в
трансцендентализм, ни лишенная субъективности предметность,
ни фабулизм, ни, тем более, иллюстрации к социологии или, еще хуже, к психологии
(существует остроумное замечание немецкого критика: из психоанализа можно сделать
отличное средство для распознавания плохого искусства ), ни бунт против культуры.
Также эстетическое чувство не приемлет скудость степеней свободы эклектического
синтеза искусств и стилей. Требуемая универсальность (пресловутая для незнающего
ее пуерильного поколения) не складывается из разрозненных, пусть даже своевременных
и уместных слагаемых, она других степеней свободы и является в страстном молчании
рисунков, акварелей, холстов Анатолия Зверева гениально исчерпанной (не в смысле
какой-либо законченности или завершенности, а в смысле наглядности безграничных
возможностей для ее овеществления живым искусством). Укажите мне еще художника,
чье мастерство являло бы столь точно и непосредственно саму сущность универсального
в нас.
Искусство А Зверева, и изначально и принципиально неофициальное и не вмещается
ни в одно из "направлений" ХХ века. Он далек от выраженного в них
противостояния новаторства и традиционализма, не впал в "грех" противопоставления
действительности и искусства, поскольку его искусство имеет дело не с
самим собой, а с той же действительностью, а несостоятельность изжитого
уже к середине ХХ века бунта человека против культуры не может быть не очевидной
для человека, сознающего, что человек - не только творец культуры, но
и сам - ее творение, сам - история. Нельзя отнести искусство А. Зверева и к
постмодернизму, цитированием художественных приемов из арсенала разных эпох
проповедующему возврат к традиционализму. Безжизненность такого возврата в новой
реальности очевидна и говорит о неразвитом эстетическом вкусе его сторонников.
Точно подмеченный у А. Зверева М. Кулаковым "хороший вкус во всех родах
искусства" исключает саму возможность обнаружить его на этих путях. Радикальное
новаторство А. Зверева не в противопоставлении традиционализму и не в следовании
ему, оно имеет истоки в его гениальной чуткости к жизненной реальности. В нем
как бы воплотилось "Постоянство И Цзин": "Совершенномудрый всегда
чувствует время и изменяется вместе с ним. Сохраняется же само неизменное правило,
внутренний закон его существа, определяющий все его действия".
Творчество А. Зверева ясно говорит о том, что нынешние ценности искусства являются
сплавом того, что достигло мировое искусство к концу ХХ века. Его рисование
корнями уходит в созданное веками, а такие качества, как фантастическая скорость
художественных процессов, способность к постоянному самообновлению, неисчерпаемость
художественных открытий, динамичность и открытость его творчества, вовлечение
активного зрителя, спонтанность порождения форм, игровые моменты - будучи проявлениями
собственного темперамента, являются отличительными признаками подлинного авангарда.
Зверев жил и творил в масштабах космоса мирового искусства вневременного значения
и большого стиля, где он у себя дома. Замечательный парадокс этого космоса отмечен
старшим из братьев Бахтиных: он создан человеком и для человека, но в силу своего
совершенства, живого единства и иерархии, стал независимым от человека. Стремление
художников ХХ века разрушить или изменить незыблемую иерархию этого космоса
вылилось в тенденцию к их собственному "пустому расширению и распространению
на плоскости". А стремление преодолеть изначальную условность художественных
средств привело к ее наращиванию (в отдельных "направлениях" особенно
наглядно). Упрощенно "приговор" крупнейших культурологов, не знакомых
с творчеством А. Зверева, примерно таков: "новое искусство" входит
в историю мирового искусства пространным списком "измов", представляющих
собой перебор возможностей искусства живописи (часто подмену искусства демонстрацией
его возможностей), интеллектуальные игры художественно образованной публики,
занятой скорее " рефлексией над самим искусством, нежели собственно искусством"
(и заметим: таковая изначальная ориентация "нового искусства" не меняет
его положения в мировом искусстве), эстетические утопии, нацеленные на улавливание
отдельных граней общего (М. Бахтин: "грех всей современной эстетики: пристрастие
к элементам"), неудавшимся бунтом человека против культуры и т.д. При всей
красочности и увлекательности собственно оцениваемых явлений с этим невозможно
не согласиться.
А имя Анатолия Зверева войдет в иерархию мирового искусства независимо от многочисленных
"направлений" ХХ века, равноправно с именами его любимых титанов Леонардо,
Рембрандта, Ван Гога, Врубеля.
Искусство А. Зверева - эстетически чистое искусство, оно элитно в Ортеговском
смысле, т.е. оно для художников ( не только для тех, кто создает объекты искусства,
но и тех, кто способен воспринимать чисто художественные ценности). Среди современников
А. Зверева встречаются таковые. Процитирую некоторых из них, ибо как пишет А.
А. Потебня ; " ... но много значит уже то, ... , что мыслимое нами ...
принадлежит вместе и другому" ( Много значит, если явление, значимость
которого оценивается с "единственного места" с непосредственной внутренней
достоверностью, отмечено еще кем-либо, т.к. такое явление, наверное, обогащается
объективной очевидностью собственной ценности.) Вейдле после посещения выставки
А. Зверева в Париже в 65 году в книге отзывов написал ; " Нет, слава Богу,
русская живопись не умерла." М. Кулаков, художник и очевидец творчества
Зверева в 50-е и 60-е пишет о нем; "Его творческий метод опередил образ
мыслей народа на пару столетий. И интеллигенции тоже, ... , в зоопарке делает
удивительные наброски на уровне Рембрандта. Он владеет линией не хуже Пикассо.
И. Маркевич: " Его творчество - это вершина поэзии."
Пока еще
единицы из современников А. Зверева "вводят" его в ряд крупных художников
ХХ века, но не видят его в сонме художников вневременного значения.
К абсолютно верным словам В. Жаркова: " А. Зверев восстановил в правах
искусство живописи" добавлю: он вознес его так высоко, где уже царит божественная
свобода. Его искусством создана цитадель свободы, недоступная посягательствам
цинизма эпохи и утверждающая: у ХХ века есть своя, не всеми зримая, выстраданная
красота. Если почувствовать себя дома в мире Зверева, то становится ясным, что
не напрасно лучшие из представителей homo sapience в идеологическом вакууме
второй половины ХХ века взирали на Россию с надеждой, что здесь явится заря
нового спасительного мироощущения. Как это ни пафосно звучит на фоне нынешнего
дня, именно Анатолий Зверев в ХХ веке "Россию варварством попрану собой
возвысил до небес".
Мифическое воображение Зверева, его детская чистота и искренность, карнавальное
мироощущение естественнейшим образом уживались с европейским мышлением (в лучшем
смысле этого слова), философские идеи, которые были центральными для объемных
философских талмудов (включая философию и культурологию ХХ века) были независимым
постижением и игрой его собственной мысли (в живом общении он мощно и стремительно
увлекал через глубочайшее погружение в стихию жизни в такие сферы, где только
свободный полет и самозабвенные игры).
Гениальная природа + творческий опыт изначально самостоятльных и независимых
поисков и открытий, неисчерпаемая изобретательность, виртуозность и лазерная
точность рисунка, чувствительность к неочевидному для иных - вот слагаемые того
успеха, с которым А. Зверев в своем универсальном творчестве по-своему, независимо,
оригинально и с неожиданной свободой исчерпывал, как выражение неотъемлемых
свойств своего темперамента и художественного восприятия мира, те стили в живописи,
которые параллельно выносились отдельными "течениями" ХХ века в свои
программы и манифесты. Нахожу живопись А. Зверева не только высочайшей, но и
единственно возможной на рубеже ХХ - ХХ1 веков. В его наследии даже не сплав
того, чем владеет человечество в искусстве к концу ХХ века, а нечто неожиданно
преображенное, имеющее своей прародиной этот сплав. В какое "направление"
или "течение" можно втиснуть творчество, предельная выразительность
которого - ярчайший образец русского экспрессионизма; по непосредственности
передачи мгновения и таинственного трепета Вселенной, превзошедшее достижения
известнейших импрессионистов и неоимпрессионистов; здесь романтизм, исчерпанный в Х1Х веке как разрыв между миром
мечты и миром реальности, возрожден в высокой и свободной организации переживаемой
действительности; самодовление и гармония классики обогащена
ощущением чарующей незавершенности; здесь и эстетика Возрождения - в стремлении
к универсальному охвату мира. Невозможно не ощутить при высокой одухотворённости дионисийское чувство жизни
и силы, первобытную свежесть и мифическую цельность восприятия мира, и, одновременно,
просветляющее воздействие, традиционное для подлинно русского искусства. Русско-европейское
искусство А. Зверева содержит в себе и все то, что особенно ценно в восточном
искусстве и в авангарде: лаконизм, принцип недосказанности, намека, незавершенности
и спонтанности, вовлекающих зрителя в сотворчество. Для зрителя, знакомого с
творческой потребностью в реализации необходимости свободы именно в сей миг,
знакомого с желанием видеть результат творчества в самом процессе, и способного
спекулятивно разделить сжигающую схватку художника с материалом, созерцание
собственно творческого процесса А.. Зверева, великолепно экспансивного, молниеносного,
непредсказуемого, граничило с чудом откровения, как Бог творил мир. (Можно было
констатировать мгновенное достижение целей, имманентных свободному творческому
процессу). А на холсте моментальная, нестатичная, как сама жизнь, живопись,
глубокая внутренняя сущность объекта раскрыта минимальным количеством линий,
пятен и красок. (Из ряда спорных утверждений Шпенглера одно бесспорно: технический
язык форм является не более, чем маской самого произведения).
Иные пытаются разграничить жизнетворчество А. Зверева на так называемую бытовую
и творческую жизни. Разграничьте океан. Звереву удалось осуществить мечту, владеющую
творческой личностью: слить воедино жизнь и творчество. Что бы ни делал А. Зверев,
он присутствовал всем своим существом: в творчество он вносил беспредельность
своей мощной и игривой натуры, а пережитое в творчестве не оставалось чем -
то отвлеченным в его жизни, было цветом и свободой его поступков и слов. Словом,
жил, как творил, творил, как жил. Так проявляла себя его абсолютная честность
и открытость перед жизнью.
В отличие от многих и многих, живущих в суете, как бы на периферии себя (так
легче, бездумнее), Зверев был обречен жить в центре себя, в центре своего сознания;
ему была видна суть явлений. Не случайно некоторые замечали, что "мир Звереву
абсолютно открыт", или : "А. Зверев разговаривает с Богом" (
запись в книге отзывов на выставке). Основное в том, как проявлял себя Зверев
в общении, точно описано В. Шумским : "Бездонная искренность - естественное
состояние Зверева, независимо от того, что совершается: кутеж или война. Всегда
первичен, как солнце, как море, как дождь, а то и как ураган".
А. Зверев берег истину в себе и дорого платил каинову племени за это. Тому свидетельством
многочисленные переломы и травмы рук и ног, следы подлых ударов кастетом на
лице. В схватке он бывал львом, но силы были слишком не равны: количество и
приемы шакалов и гиен были подлые. По выражению врача в Склифе "его не
били, его убивали". Беззащитность А. Зверева пред "каиновой расой"
проявилась и в творчестве: в существовании небольшого для огромного наследия
количества "неудавшихся работ". Их появление обусловлено раздражающе
близким, навязчивым и утомительным присутствием во время навязанного сеанса
рисования рядом с нежным и восприимчивым Зверевым (обнаженная душа) тех экспонатов
человекообразных особей, которые, получив точные свои портреты, или заказанные
на заданную тему и неоплаченные работы со следами своего присутствия, отзываются,
что "вулкан извергает шлаки".
Я же утверждаю: небывало свободный в искусстве рисовальщика, Зверев освободил
саму мифотворческую природу языка живописи, сделал его универсальным, равномощным
языку "Песни Песней" Соломона. В век, в котором не раз объявлялся
конец искусства, живопись наконец удалась, стала универсальным средством овеществления
и оформления самой мифической первозданности трагической и таинственной красоты
мира художника. Стало обычным встречать на страницах прессы слово "миф"
в значении плоской медали для любого более или менее популярного художника,
чаще из числа решающих незначительные, преходящие для живописи задачи, наводняющих
художественные салоны размалеванной скукой. С позиций ответственного отношения
к тайне красоты, к природе мифа и языка живописи сегодня исключительно в искусстве
А. Зверева сосредоточено живое присутствие мифа. Оформляя в творчестве свою
нудительную, гениально обостренную потребность во всеединстве и универсальности
жизнесамоутверждения, А. Зверев овеществил вдохновеннейшие чаяния общечеловеческого
и вневременного значения. В мире живописи явление его творчества стало тем,
чем в мире музыки явились творчество Моцарта и близкого по духу нашему художнику
И. С. Баха, по сути живой ретрансляцией высочайшей действительности. И равно
, как "Песни Песней" исчерпали назначение слова, в творчестве Баха
исчерпано назначение музыки, так свобода рисования исчерпана в творчестве А.
Зверева.
Итак, необходимо констатировать, не определив тем самым универсальности искусства
А. Зверева (которая прежде всего постигается с непосредственной внутренней достоверностью),
что он создал новую незавершимую эстетику, живым стихийным образом вместившую
в себя историю эстетики.
Но, пожалуй, к недосягаемой тайне гения Анатолия Зверева ближе неконгениальных,
неизбежно обедняющих объяснений и определений предельного универсализма и полной
самостоятельности его новой эстетики (с которой избранным идти в ХХ1 век) будут
слова, заимствованные у П. Флоренского в его размышлениях о Софии : "нет
... самых направлений, ни того, ни другого, а есть лишь движение около Бога,
свободное играние перед лицом Божиим, как зелено - золотистые змейки у Гофмана,
как Левиафан, "его же созда Бог ругатися ( т.е. игратися ) ему", как
играющее на солнце - море".
Асия Нахипова